Сахарных Д.М. Из истории удмуртской письменности.

I. О дефиниции письменности в современном удмуртоведении

Понятие письменности достаточно часто употребляется в работах, посвящённых различным вопросам удмуртоведения [1], при этом рассмотрением проблем формирования и развития удмуртской письменности (другими словами – её истории) обыкновенно занимаются лингвисты или литературоведы (В.И.Алатырев, В.М.Вахрушев, П.Домокош и др.), а в последнее время ещё и культурологи (А.Г.Красильников), что не могло не привести, с одной стороны, как к фрагментарностив исследовании такого явления, как письменность, а с другой – к досадной неопределённости в области категориальности.

При ближайшем рассмотрении семантическое наполнение термина ‘письменность’ оказывается здесь неоднозначным и напрямую зависящим от принадлежности воспользовавшегося ею исследователя к той или иной научной дисциплине или направлению, а в ещё большей степени – от его личной смелости в деле интерпретации фактов.

Демонстрацией справедливости данного тезиса успешно может служить то примечательное разнообразие мнений, что сложилось среди современных исследователей относительно времени возникновения удмуртской письменности.

Так, открыв один из популярных учебников по общей лингвистике, узнаём, что только «после установления Советской власти письменность получили мордва, марийцы, удмурты, коми (sic!– ДСах.)и обские угры» [2]. Утверждение о столь позднем возникновении письменности у восточных финнов здесь вполне совпадает с распространенным в 20-е – 50-е годы среди советских (в том числе – и удмуртских) учёных предубеждением, связывавшим возникновение национальных письменностей и литератур исключительно с благотворным влиянием Великого Октября, хотя, скорее всего, не восходит к нему напрямую, а  является следствием невежества автора (особенно показательно высказывание относительнокоми!) или же стилистической неточности, как это имело место в другом аналогичном учебнике [3].

Как бы то ни было, знакомство с более ранней публикацией В.И.Алатырева (1956) может заставить нас изменить мнение, поскольку родоначальником удмуртской письменности объявляются здесь «Сочинения, принадлежащие к грамматике вотского языка…» – опубликованная в 1775 году – как видим, задолго до Октябрьской революции – первая удмуртская грамматика [4].

П.Домокош в своём капитальном труде «История удмуртской литературы» датирует возникновение удмуртской письменности по времени опубликования первого удмуртского стихотворения (т.е., очевидно, 1767-ым годом) [5].

Активно включившийся в последнее время в разработку проблем удмуртской истории В.С.Чураков полагает, что «письменность у удмуртов возникла не в XVIII в, когда удмурты обрели письменность на родном языке, а гораздо раньше и функционировала она на языках соседних народов (русских и татар)» [6]. Хотя, в переводе на общедоступный русский язык, приведённая сентенция и не означает ничего более, чем то, что удмуртам в разные эпохи доводилось создавать письменные документы на татарском и на русском языках, отношение автора к вынесенной в заголовок проблеме она, безусловно, выражает.

Известный литературовед Ф.К.Ермаков, привлекая материалы удмуртского фольклора, много лет отстаивает точку зрения, что удмурты в древние времена (судя по всему – в домонгольский период) уже могли писать на своём языке и даже имели некие книги, впоследствии утраченные [7].

Перу лингвиста Б.И.Каракулова принадлежит следующий характерный пассаж: «В.И.Алатырев, решая проблему становления удмуртской письменности, лингвистическим методом (!) доказывает возможность существования письма в финно-угорском языке-основе (т.е. ещё прибл. до конца III тыс. до н.э.! Впрочем, действительная точка зрения В.И.Алатырева озвучена выше – ДСах.)» [8]. Наличествуют и иные мнения.

Конечно, известная неопределённость в отношении понятия о письменности не есть отличительная черта удмуртоведения [9]. Но в данном случае ясно, что названные авторы не сходятся между собой не только в определении того, что является письменностью, но и что является удмуртской письменностью (ср. точки зрения В.С.Чуракова, Б.И.Каракулова).

Между тем не следует забывать, что с точки зрения языковеда, например, целесообразность самого введения термина письменность может быть оспорена в силу существования вполне определённого по значению понятия о письме как о дополнительном к звуковой речи средстве общения при помощи системы графических знаков, позволяющем фиксировать речь для передачи её на расстояние, для сохранения её произведений во времени и т.п [10].

В этом случае понятия о письме и письменности сливаются, и любой письменный документ, так или иначе зафиксировавший данные языка, может именоваться памятником соответствующей письменности (именно такой подход реализован, например, в известном сочинении А.П.Феоктистова «Истоки мордовской письменности», в докторской диссертации Р.Ш.Насибуллина [11] и многих других лингвистических исследованиях.

В большинстве случаев, как видим, отказа от использования термина письменность не происходит, но при этом последний употребляется без предварительного раскрытия влагаемого в него значения, которое при этом задаётся имплицитно таким образом, какой представляется наиболее удобным автору (см. примеры выше). В общем, научное определение понятия о письменности в арсенале современного удмуртоведения отсутствует, что не препятствует, однако, появлению историографии по данной проблематике. Разумеется, такая ситуация не может быть признана нормальной.

Последнее обстоятельство принуждает нас к уточнению собственных позиций [12]. Прежде всего заметим, что употребление термина письменность нам представляется вполне целесообразным в историко-культурном отношении.

Действительно, письменность отличается от письма своим общественным значением: разрабатывать наборы графем для записи звуков того или иного языка может кто угодно и в каких угодно количествах, причиной такой разработки может являться прихоть отдельной личности; но принудить какой-либо этнос к пользованию данными системами возможно лишь с использованием либо достаточно мощных внешних сил, либо по всеобщему согласию – наличие и того, и другого обуславливается исторически [13].

Появление письменности кладёт начало существованию двух видов языка – устного, выражающегося в форме речи, и письменного – в форме текста. Существование этих видов теснейшим образом взаимосвязано: изначально полагалось, что письмо лишь отражает звучащее слово, но очень быстро выяснилось, в особенности с развитием книгопечатания, что оно активно влияет на речь. Иными словами, имеет место обратная информационная связь, осуществляющаяся через зафиксированные с помощью письма связные (осмысленные, иными словами – функционально валидные) тексты.

Письменность приводит не только к формированию надстройки над устным языком в форме стилистически своеобразных письменных текстов – она изменяет сам язык на всех уровнях; иными словами, количество языковых новаций переходит с течением времени в их качество.

Весьма показательна в этом смысле эволюция живого русского языка, происходившая в форме скрещивания последнего на всех уровнях с книжным старославянским. Меру проникновения южных (старославянских) форм в восточнославянскую среду характеризует удачно приведённый Б.А.Успенским пример безусловно русской, но сплошь состоящей из старославянских элементов фразы: «Да здравствует Советская власть!» [14].

Хрестоматийными стали уже примеры влияния английского письма на произношение слов (напр., author < лат. auctor, где h возникло исключительно под влиянием письменной традиции, и первоначально существовало лишь на письме, а в дальнейшем повлияло и на фонетику, результатом чего явилось появление глухого межзубного на месте исконного *t), существенные различия между устным чешским и письменным чешским etc.; количество таких примеров может быть легкоувеличено едва ли не до бесконечности.

Итак, что же есть письменность? В обиходной речи под письменностью понимается обычно «1. Совокупность письменных средств в каком-н. языке. П. народов Севера. 2. Совокупность письменных памятников. Древнерусская п.» [15]. Противопоставление обоих значений очевидно бессмысленно: с точки зрения истории культуры письменность – это и письмо, это и текст. Без письма нет письменности, поскольку письмо есть орудие фиксации текстов, без текстов невозможно оценить письмо как культурное явление. Таким образом, в исследованиях по истории письменности следует руководствоваться критерием  глубины проникновения письма через тексты в культурную область.

Коротко говоря, если мы исследуем историю культуры того или иного народа, то письменность следует определять как общественно значимое явление, представляющее собой традицию употребления данным народом письма для создания связных текстов на соответствующем языке (напр., удмуртская письменность есть традиция употребления удмуртами письма для создания связных текстов на удмуртском языке, марийская письменность, соответственно, марийцами и на марийском, и т.п.).Действительно, без письма существование письменности невозможно по определению, но существование письма, оторванного от культурной жизни народа, также ещё не приводит к зарождению письменности.

По значению своему письменность, следовательно, далеко выходит за рамки некоего вспомогательного явления, интересного исключительно в плане исследования сохранённого в ней языкового материала. Это же касается и письма, которое,  обслуживая язык, не является частью последнего (см. выше определение письма), и, следовательно, не является продуктом антропогенеза – причины его возникновения и эволюции объясняются исторически, хотя характер и того, и другого не может до конца определяться социально-экономическими и политическими факторами (поэтому закономерны попытки введения некоторыми исследователями терминов грамматология, филография, графическая лингвистика и т.п. для обозначения дисциплин или направлений, изучающих письмо per se, как «систему графических знаков»).

Письменность занимает почётное место среди этнических идентификаторов, что и не удивительно, поскольку она неразрывно связана с жизнью языка, занимающего первостепенное место в этническом самосознании: «правомерным было бы провозгласить своего рода правило, устанавливающее взаимосвязь между поня­тиями язык  и  народ (как этническая единица): один язык - один народ, т.е. на одном языке, как правило, разговаривает один народ, и для каждого отдельно взятогонарода лишь один язык является родным» [16]. 

Разумеется, и этим значение письменности (определяющее ценность её как объекта исследования) не ограничивается [17].

Итак, мы определили, что активная роль письменности в области культурной сферы зиждится на существовании обратной информационной связи между письменным и устным языком.

Логика исследования заставляет поставить вопрос об условиях реализации этой связи. Не углубляясь в побочные для нашей работы теоретические рассуждения, заметим, что важнейшим условием должно быть наличие какой-либо системы обучения лиц письму на данном языке, или, лучше сказать – обучения чтению текстов и приобщения к их креации. В наличии такой системы состоит залог распространения письменного продукта среди представителей этноса, чем и создаётся общественное значение письменности.

Предложенное выше историко-культурное определение письменности, разумеется, именно в силу своей связи с конкретной дисциплиной (историей культуры) не может быть названо вполне универсальным (ср. например во многом схожие с нашими, но расходящиеся всё же в некоторых принципиальных моментах построения филолога [18]), однако оно,  как представляется, отнюдь не лишено эвристической ценности, и во всяком случае за неимением иного может быть использовано в удмуртоведческих штудиях.

На сегодняшний день в литературе можно встретить упоминания некоторых удмуртских письменных памятников дореволюционной эпохи или даже о группах таких памятников, о существовании которых, по сути дела, известно только по этим упоминаниям, и никак иначе. Наличие таких историографических нюансов, в целом, не создаёт особой проблемы, поскольку в нашем распоряжении теперь имеется созданный усилиями Р.Ш.Насибуллина наиболее полный и достоверный список дореволюционных письменных памятников удмуртского языка (печатных и рукописных) [19].

Проблема состоит в том, что названные несуществующие памятники не только упоминаются, что может быть следствием простой ошибки, но в некоторых случаях оцениваются с точки зрения их историко-культурной роли! Иными словами, не имея места в реальности, они существуют в историографической традиции виртуально.

Так, исследователь духовной культуры удмуртов Е.Ф.Шумилов пишет: «В марте 1564 г. из московской типографии вышел «Апостол» – первая русская датированная печатная книга. Это был важнейший блок фундамента новой цивилизации России

К середине декабря 1823 г. из петербургской типографии вышло «Евангелие от Матфея» – первая удмуртская печатная книга (выделено автором – ДСах.), важнейший блок фундамента новой удмуртской культуры» [20]. Примерно то же повторяется и в двух солидных монографиях известного учёного [21].

Однако интенсивные поиски данного издания во всех крупных книгохранилищах страны, предпринятые тем же Р.Ш.Насибуллиным, не привели ни к какому результату. Вообще говоря, Е.Ф.Шумилову следовало бы указать место хранения известного ему, быть может, единственного уцелевшего экземпляра столь ценной для истории культуры удмуртов книги, а ещё лучше – снять с него копию и ввести в научный оборот.

Но пока и поскольку этого не сделано, приходится апеллировать к наличным историческим данным, учитывая, что все упоминания об «издании 1823 г.», а вместе с ним и о другой книге – «Начатки христианского учения, или краткая священная история, или краткий катехизис» – выпущенной в 1828 г. четвёртым изданием (!) «на русско-вотском языке» – восходят к данным раздела «Религия» известного библиографического справочника «Рой книг…» [22], а нек реальному факту существования перечисленных публикаций (см. в начале статьи).

Между тем история появления первых книг на удмуртском языке подробным образом изложена в трудах П.Н.Луппова [23]. Учитывая популярность и общедоступность последних, имеет смысл коротко напомнить здесь основные этапы этой истории. Итак, работа по созданию удмуртских книг начинается в 1818 г. с открытием в Вятке комитета библейского общества. К ней привлекаются священники, причём некоторые из них уже имели опыт перевода на удм. язык в 1803 г. нескольких молитв, одного псалма (50-ого), символа веры и избранных вопросов катехизиса.

Помимо входившего в задачи общества перевода книг священного писания, во исполнение синодского указа от 22 января 1803 г. переводчики были заняты также подготовкой удмуртского варианта азбуки [24] и краткого катехизиса.

Уже в декабре 1823 г. отпечатанные первые семь страниц Евангелия от Матфея были разосланы по 27-ми удмуртским приходам, и зачитаны в храме на рождество. Однако дальнейшая публикация приостановилась, очевидно, ввиду возникших внутри и вокруг библейского общества разногласий, а в 1826 г. по распоряжению Николая I общество было закрыто, и удмуртские евангелия остались ненапечатанными.

Таким образом, никаких книг на удмуртском языке в 1823 г. не выходило. Факт этот давно известен российской науке [25].

Упоминания же о книге на «русско-вотском языке», также, по мнению Е.Ф.Шумилова, сыгравшей свою роль в деле приобщения тёмных язычников-удмуртов к лучезарным благам цивилизации, основаны уже на явной ошибке. Данная книга действительно вышла в Москве четвёртым изданием в указанный год, но, разумеется, на русском языке. Перевод этой книги согласно указу Св.Синода от 24 декабря 1828 г. был осуществлён ещё в 1830 г. о.Стефаном Анисимовым и в дальнейшем пересмотрен о.Иоанном Анисимовым. Это – «глазовский» вариант, а позже появился и «сарапульский», написанный о.Григорием Решетниковым. Напечатаны оба варианта были лишь в 1847 г., каждое в виде книги с двумя титульными листами. Первый из них гласил, что данная книга представляет собой «Азбуку… для обучения вотских детей чтению на их наречии», изданную в 1847 г. в Казани, а на втором были воспроизведены выходные данные переведённых «Начатков христианской веры…» с указанием, естественно, 1828 года. Это и ввело некоторых исследователей в заблуждение.

И «Азбука…», и «Начатки…» являются нераздельными частями одной книги. Оба её варианта – «глазовский» и «сарапульский» – вышли в свет весьма значительным тиражом – по 1200 экз., хотя и на 15 лет позже, чем, к примеру, горно-марийский перевод той же книги.

С евангелиями же от Марка и Матфея ситуация была несколько иной. В 1831 г. о.Пётр Редников переложил «сарапульское» евангелие от Матфея на «глазовский» диалект. Этот перевод в виде одной книги с существовавшим уже «глазовским» евангелием от Марка был весной 1847 г., также как и «сарапульское» евангелие от Матфея, принят в производство типографией Казанского университета тиражом соотв. 500 и 700 экз. Печатание, как свидетельствует Луппов, завершилось лишь через два года. Вышеперечисленные книги были разосланы по всем удмуртским приходам. Они и являются первыми печатными изданиями на удмуртском языке [26].

Электронный оригинал статьи находится по адресу:
www.udmurtology.narod.ru/texts/history.htm

Denis Sacharnych © 2002-2004. Ссылка обязательна

Сайт Дениса Сахарных