Ковалевская В.Б. Сарматы

Сарматы и местные [кавказские] племена во второй половине I тысячелетия до н. э.

Начиная с III века до н. э., в пределах той же кобанской культуры, для горных и предгорных районов Кавказа можно говорить о сарматской эпохе – по имени того народа, который в то время начинает играть доминирующую роль в степях Предкавказья и на протяжении последующих столетий все сильнее взаимодействует с кавказскими горцами.

Усилия многих исследователей, рассматривающих эту проблему под разными углами зрения, еще далеки от завершения, и сегодня мы можем лишь констатировать, что решение этих вопросов оказалось гораздо более сложным, чем казалось исследователям XIX века, в том числе и таким крупным, как В.Ф. Миллер и Ю.А. Кулаковский. Увеличение объема материалов, расширение того исторического фона, на котором рассматривается сарматская проблема: от Средней Азии до Испании и Африки - не разрешили недоуменных вопросов, основная трудность которых заключается в необходимости выработки процедуры объяснения фактов, удовлетворяющей самым строгим требованиям научного анализа и синтеза.

Сарматской эпохе на Северном Кавказе повезло больше, чем другим: к ее изучению обращалось большое число исследователей, придерживавшихся зачастую различных точек зрения и опирающихся на материалы разных районов Северного Кавказа (от Кубани до Дагестана). Столкновение же взглядов (устное - на регулярных кавказских симпозиумах, или письменное -- на страницах журналов) всегда продуктивно, даже в том случае, если оппоненты резко расходятся в толковании проблемы [Марковин, Мунчаев, 2003, с. 189-190].

На исторической арене Северного Кавказа сарматы, подобно скифам, появились как опасные и неукротимые враги, недаром в быту адыгских племен сохранилась поговорка «ты не черт и не шармат, откуда же ты взялся?» [Ногмов, 1947, с. 24]; показательно и слово цармарти в грузинском языке, что значит «язычник» [Гаглойти, 1966, с. 70], а в восточно-кавказских языках словом цармат называют уродливого и страшного, чужого человека [Виноградов, 1С)63, с, 151]. Картину взаимоотношений сармат с местными племенами мы можем дополнить, привлекая сведения Мровели, повествующего о браке между сестрой царя Фарнаваза, объединившего Грузию в III веке до н. э. и «овским царем» (овсы грузинских источников в разные исторические периоды соответствуют последовательно сарматам, аланам и осетинам). Сам Фарнаваз был женат на «деве из рода Кавкаса (племени) дурдзуков» [Мровели, 1979, с. 30], которых исследователи локализуют на северных склонах Кавказского хребта, на территории нынешней Чечни и Ингушетии. На протяжении царствования Фарнаваза овсы, леки и дурдзуки оставались его надежными союзниками. Этот союз сохранялся и при сыне его Саурмаге и лишь при внуке Мирване I был временно нарушен восстанием дурдзуков. «Тогда царь Мирван созвал всех эриставов картлийских, собрал многочисленное войско - конных и пеших... и подступил к вратам (неприятеля), жестокий, как джик, бесстрашный, словно тигр, и с львиным рыком на устах. Разразилась меж ними жестокая битва и, словно скалу, не рассекал Мирвана меч дурдзуков: был он тверд и незыблем, как столп. Битва дли-

[67]

лась меж ними долго, и с обеих сторон пало множество (людей). Однако дурдзуки были осилены и обращены в бегство» [Мровели, 1979, с. 31].

Сопоставляя данные греческих, римских и древнегрузинских авторов, мы получаем представление об этнической карте Северного Кавказа последних веков I тысячелетия до н. э.

Страбон в XI книге своей «Географии» подробно повествует нам о Кавказе после рассказа о самых высоких частях Кавказа, о горцах, которые живут на вершинах гор и в лесных долинах, он переходит к описанию северных предгорий - области, прилегающей к «равнине сираков» [Strab., XI, V, 7]. «Здесь (имеются в виду предгорья - В.К.) живут также некие троглодиты, из-за холодов обитающие в пещерах, но даже у них много ячменного хлеба. За троглодитами следуют хамекиты и так называемые полифаги и селения исадиков, которые еще в состоянии заниматься земледелием... Далее следуют уже кочевники, живущие между Меотидой и Каспийским морем, именно набианы и панксаны, а также племена сираков и аорсов. Эти аорсы и сираки являются, видимо, изгнанниками племен, живущих выше, а аорсы обитают севернее сираков» [Strab., XI, V, 7,8].

На протяжении многих десятилетий не прекращаются ожесточенные споры о том, как локализовать сарматские племена аорсов и сираков, как датировать время их появления на Северном Кавказе, как определить характер их взаимоотношений с соседями, какие признаки выделять в качестве этнокультурных показателей [Смирнов, 1954, 1984, с. 16; Виноградов, 1963; Абрамова, 1968, с. 129, 1989; Шилов, 1974, с. 34-48; Марченко, 1996, с. 11-13]. Для нас существенно, что древние авторы, и современные археологи единодушны в признании наличия в степях большого монолита сарматских племен. Для того, чтобы конкретнее представить себе характер новой волны переселений ираноязычных степняков в предкавказские степи, необходимо изучить формы взаимоотношений пришельцев с местным населением, которые очень сильно отличались между собой для различных регионов Евразии [Мошкова, 1989, с. 16З]. Мы уже говорили, что в скифский период взаимоотношения скифов и савроматов были мирными, залогом чего служило генетическое и языковое их родство, близость в образе жизни и материальной культуре. Как и скифы, они были заинтересованы в мирных отношениях с оседлым северокавказским населением [Смирнов, 1984, с. 11 5-117], причем савроматские кочевья доходят до Ачикулака и Бажигана - Предкавказье, а в Северном Причерноморье в Присивашье среди антропологических серий С.И. Круц выделила антропологический тип, близкий савроматским и раннесарматским и отличающийся от степных и лесостепных скифских «ярко выраженной брахикранией, низким сводом, очень широким, с ослабленной профилировкой лицом» [Экология и демография, 2004, с. 96].

Хронологическим нижним рубежом сарматского этапа на Северном Кавказе являются сарматские миграции конца IV века до н. э., которые начали волну переселений из Азии. Однако даже при том, что вслед за М.Г. Мошковой [Мошкова, 1974, с. 9,1989, с. 169] и К.Ф. Смирновым [Смирнов, 1984, с. 118], мы не считаем, что это была экспансия Хорезма или данный Хорезмом импульс, роль районов Приаралья и южного Приуралья в «первотолчке» безусловна, что определяется тесной связью сарматских племен с племенами дахо-массагетского круга. Отношения со скифами были враждебными, усиление сармат совпадает с политическим ослаблением последних. На I этапе (IV-III века до н.э.) сарматы проникли в Прикубанье, на втором этапе (III-I века до н.э.), связанном с языгами, роксаланами и аорсами, начинается процесс сарматизации Северного Причерноморья и Северного Кавказа, причем нам важно для понимания этногенетических процессов в Предкавказье то, что на основании археологических материалов мы можем предполагать инкорпорацию оседлых скифов [Абрамова, 1989, с. 276) при сохранении местной традиции в керамике. По представлениям К.Ф. Смирнова, сираки - это продвинувшиеся на Северный Кавказ из Волго-Донского междуречья савроматы [Смирнов, 1984, с. 117; Абрамова, 1988, с. 8]. В результате исследований М.Г. Мошковой и К.Ф. Смирнова, обобщивших большой новый полевой материал, выясняется иное происхождение аорсов: в их основе лежат материалы самаро-уральской группы, сложившейся при участии кочевников Приаралья и Центрального Казахстана и активных связях со Средней Азией, Передним Востоком и Ахеменидским Ираном [Мошкова, 1974, с. 46, 51; Мошкова, 1997, с. 7; Смирнов, 1984, с. 16-17, 115-117]. Это направление связей и политическая ориентация сохраняются и в последующее время, что представляет для нашей темы особый интерес. Заслуживают внимания и сведения Плиния Старшего о том, что в тылу города Питиунта «в Кавказских горах живет сарматский народ епагерриты, а за ними савроматы» [Плиний, Естественная история, VI, 15]; по мнению Ю.С. Гаглойти, И.С. Каменецкого и Е.П. Алекееевой, локализовать их следует в верхнем течении реки Кубани [Алексеева, 1971, с. 70].

Особенно важны данные по локализации тех племен, которые заселяли северные предгорья и горы Кавказа. Речь идет, во-первых, о троглодитах, то есть жителях пещер (не имеются ли здесь в виду дома, частично углубленные в землю? Вспомним углубленные жилища в предгорьях При-

[68]

эльбрусья на Эшкаконе, рассмотренные выше. Или здесь использовались скальные навесы, о чем писал Эвлия Челеби для Карачая?), которые, по мнению некоторых исследователей, локализуются в Чечне и Ингушетии, рядом с хамекитами [Виноградов, 1963] и исадиками («содиями»Плиния [Естественная история, VI, 29]; «исондами» Птолемея, V, 8, 17 (см. [Виноградов, 1963, с. 157]).

Далее на восток, уже на территории современного Дагестана, находились леки древнегрузинских источников. Если согласиться с предложенной локализацией хамекитов и исадиков, то троглодиты, очевидно, в действительности находились западнее (и, видимо, значительно), тогда можно ожидать, что их ареал включал горные районы от Осетии до Верхней Кубани [Волкова, 1973, с. 124]. Никаких других племенных названий, которые можно было бы связывать с этой территорией, в нашем распоряжении нет, а между тем, коль скоро Страбон начинал свое описание с района современного Сухуми, то названные им племена и должны были находиться в верховьях Кубани и далее на восток (интересны в этой связи приведенные В.Б. Виноградовым данные по топонимике «Хамкетей» в Прикубанье.

Для последних веков до н. э. на Северном Кавказе исследователи выделяют как комплексы собственно сарматские, так и смешанные и местные [Марченко, 1997, с. 113-139]. Памятники III-Iвеков до н.э. в горах немногочисленны и, как правило, представлены погребениями, большая часть которых вскрыта еще в прошлом веке и лишена должной документации; многие детали, ускользнувшие от внимания непосредственных производителей работ, восстановить невозможно. А при небольшом числе погребальных комплексов, архаичности инвентаря, плохо поддающегося датированию, разнообразию погребального обряда, в частности для погребальных сооружений, черпать в этом материале основания для уточнения этнической или хронологической интерпретации можно только при введении дробного кода описания этих погребений, что, безусловно, оправдало себя по полученным результатам в цитированной выше монографии И.И. Марченко.

Остановимся лишь на том, как проявляется в памятниках III века до н.э. преемственность от кобанских памятников VIII-IV веков до н.э., не предлагая, однако, на этой базе этногенетических построений. Так, продолжает бытовать традиция погребений в каменных ящиках или в грунтовых могилах, иногда с частичным использованием камня. Ареал грунтовых захоронений сарматского времени по сравнению с предыдущим периодом несколько сдвигается к северу и западу (карта 31), оставляя незатронутой восточную часть Центрального Предкавказья. Преобладают одиночные захоронения, правда, появляются и коллективные. Продолжают встречаться скорченные погребения, как в предыдущую эпоху, но все больший удельный вес приобретают вытянутые (82% в Кабардино-Балкарии, по данным Б.М. Керефова). Ориентировка неустойчивая, с преобладанием широтной.

В ряде пунктов (например, северное кладбище Верхнего Кобана) наблюдается длительное использование могильного поля. Вещевой материал демонстрирует в ряде категорий прямую преемственность от более ранних форм кобанской культуры. Этот факт прослеживается не только в погребениях предгорных и горных районов Предкавказья последней трети I тысячелетия до н. э., но и в одновременных им памятниках пограничья равнинной и предгорной зон Ставропольской возвышенности [Абрамова, Петренко, 1995, с. 35-55]. Причем важное для нас выявление сильного влияния на сармат Центрального Предкавказья местного северокавказского автохтонного населения, носителей позднекобанской культуры, дополняется выводом исследователей о возможности «включения в состав населения, оставившего эти памятники, и потомков скифских племен, проживавших здесь в предшествующее время... и также, несомненно, оказавших влияние на формирование этой культуры» [Абрамова, Петренко, 1995, с. 42]. С позднекобанской культурой связаны бронзовые ду говидные фибулы, гривны, спиральные кольца в 3-9 оборотов, бронзовые литые браслеты с концами в виде змеиных головок [Абрамова, 1974, с. 5; Абрамова, 1989, с. 270-272], умбоновидные бляшки-путовицы и многие другие украшения. Оружие и конское снаряжение гораздо тоньше реагирует на все то новое, что появилось в военном деле сарматской поры и отражает процесс «сарматизации, или сарматской аккультурации (новое вооружение, костюм и его украшения, некоторые черты обряда и пр.), во всем Причерноморье, включая Северный Кавказ» [Смирнов, 1984, с. 123], что корреспондирует с подобной же картиной в скифскую эпоху.

Вооружение сармат и их воинственность красочно описаны древними авторами. Овидий говорит, что «между ними нет ни одного, кто не носил бы налучья, лука и синеватых от змеиного яда стрел» [Овидий, V, 7, 12-20]. О «мечущем огромное копье сармате» пишет Валерий Флакк [Флакк, Аргонавтика, VI, 1б2], об их воинственности - Сидоний: «кочевое скопище - суровое, хищное, бурное »; «народ кровожаднейший и посвященный Арею, считающий спокойствие за несчастие», - вторит ему Либаний. «Сарматы не живут в городах и даже не имеют постоянных мест жительства, они вечно живут лагерем, перевозя свое имущество и богатства туда, куда привлека-

[69]

ют их лучшие пастбища или принуждают отступающие или преследующие враги: племя воинственное, свободное, непокорное и до того жестокое и свирепое, что даже женщины участвуют в войнах наравне с мужчинами», заявляет Помпоний Мела [Помпоний Мела, кн. 3, 33].

Чем глубже мы пытаемся «заглянуть» в горы, тем меньше в местной культуре находим сарматских черт; это лишь отдельные предметы вооружения и детали костюма и украшения, бронзовые зеркальца-подвески, что является в данном случае хорошим хронологическим, но не этническим показателем. Проблема соотношения ираноязычных кочевников с местным населением тесно связана с вопросом о типах погребальных сооружений, которые используются местным населением западной и восточной части Центрального Предкавказья в последние века I тысячелетия до н. э. Если в восточной части преобладает использование грунтовых погребений, что продолжает местную традицию скифского времени [Абрамова, 1989, с. 276], то в западной части на территории предгорий исследованы могильники, состоящие из катакомб, вырытых в грунте, и не имеющие традиции в погребальных сооружениях предшествующего периода на этой территории. Этот факт привел исследователей к поиску связи между появлением катакомб и продвижением сармат в Предкавказье, объясняя это степным влиянием. В подробном исследовании катакомбных погребений, носящих в работах антиковедов термин «земляные склепы», юга Восточной Европы, М.П. Абрамова приходит к выводу, что для Северного Кавказа «нет никаких оснований полагать, что именно эти осевшие сарматские племена (оседание которых не опровергается. - В.К.) принесли с собой катакомбный обряд погребения на Северный Кавказ » [Абрамова, 1982, с. 17].

В связи с этим нам следует вновь обратиться к вопросу, насколько сам катакомбный обряд погребения является здесь информативным признаком для исторических выводов. В северокавказских степях катакохмбные сооружения - явление не новое, в настоящее время они исчисляются уже сотнями подкурганных катакомб, датирующихся эпохой бронзы. Но к нашей теме последние отношения не имеют, поскольку их отделяет от интересующих нас памятников достаточно длительный промежуток времени. Немаловажно в этой связи только то, что идея создания в земле погребальной камеры, образующей замкнутое пространство и имеющей форму жилища, в чем воплощается древнее представление о могиле как о «доме мертвых» кочевника (возможно, кибитки или шатра), где находит свое воплощение восприятие могилы в качестве отправного пункта в загробный мир, оказывается присущей степным кочевникам на разных этапах.

В вопросе интерпретации катакомбных захоронений первых веков нашей эры нужно выделить несколько аспектов, важных для решения поставленных задач. Нас интересует, какие типы могильных сооружений предшествующего времени можно поставить в связь с катакомбами (дромосные могилы - [Смирнов, 1978, с. 63]; «земляные склепы» - [Абрамова, 1982, с. 17]; какой классификации из нескольких предложенных [Граков, 1971; Смирнов, 1972; Абрамова, 1982; Габуев, 1988; Мошкова, 1988] придерживаться; где видеть центр их происхождения для эпохи раннего железа и район, откуда они проникли в Центральное Предкавказье; чем вызвано это явление и какой можно придать ему исторический смысл. Ясно одно, что рассматривать эту тему следует на широком историко-географическом фоне, от Средиземноморья до Средней Азии [Абрамова, 1972, с. 39; Мошкова, 1974, с. 43; Мошкова, Малашев, 1999, с. 189] и от Приуралья [Смирнов, 1978, с. 63] до Дайламана [Заднепровский, 1994]. В связи с анализом погребальных сооружений Северного Кавказа эпохи раннего средневековья [Ковалевская, 1981, с. 88-89] мне уже приходилось говорить о правомерности для исследователя выбора разных систем рассмотрения погребальных сооружений, причем опосредовано они характеризуют разные способы погребения (сверху - в грунтовые ямы, каменные ящики и гробницы, сбоку - в камерные погребальные сооружения - склепы, подбойные, скальные и катакомбные могилы) и различные религиозные представления, то есть те явления культуры и человеческого поведения, которые мы можем реконструировать по дошедшим до нас следам, но которые остаются во всей своей полноте нам недоступны.

Однако вернемся к двум первым вопросам: из каких форм погребальных сооружений раннего железного века возникли катакомбные и подбойные погребения сарматской эпохи и с какой территории они попали в Центральное Предкавказье. К.Ф. Смирнов, обращаясь к их происхождению и связывая их с дромосными могилами [Смирнов, 1978, с. 55-64], пришел к выводу, что в эпоху раннего железа наиболее ранние собственно катакомбные погребения VI-V веков до н.э. документированы в Приуралье, когда подобных погребальных сооружений на другой территории не было [Смирнов, 1978, с. 63]. Правда, количественно их находки незначительны. В таблице, приведенной М.Г.Мошковой [Мошкова, 1983, с. 24], мы видим, что они составляют от 0,7% от всего количества погребений в V веке до н.э. до 2% в IV-II веках до н.э. Этот малый процент подкрепляет предположение К.Ф. Смирнова о том, что катакомбы являются не этническим признаком, хотя и распространены в сарматской среде, а свидетельством «определенной социальной стратифика-

[70]

ции у древнего населения обширного региона» [Смирнов, 1984, с. 42]. Но нам важно отметить, что появляются они именно в сарматской среде и одновременно с этим у скифов (также единичные) [Абрамова, 1982, с. 9], несколько позже (IV век до н.э.) в Крыму, в дельте Дона [Максименко, 1983, с. 64], в левобережном Хорезме, на Боспоре и у меотов.

Безусловно, права М.П. Абрамова, что следует очень четко отделить друг от друга разные типы катакомбных погребений (в частности, подбои и катакомбы, также как и разные типы катакомб). Как подчеркивают М.Г. Мошкова и В.Ю. Малашев в специальном фундаментальном исследовании, посвященном периодизации и типологии катакомбных погребений Южной Европы и Кавказа, «погребальные сооружения в виде катакомб занимают в этом ряду особое место в силу своей специфичности, разнообразия вариантов и, наконец, потому, что со времени раннего Средневековья они становятся господствующим типом могил для аланских племен, известным по сведениям письменных источников на территории Центрального Предкавказья» [Мошкова, Малашев, 1999, с. 172]. Безусловно, картировать погребальные сооружения следует подробным типам, хотя мне кажется, что видеть больше отличий, чем сходства между подбоями и катакомбами, как это делает Л.Н. Нечаева [Нечаева, 1961, с. 154], нет оснований ни с точки зрения анализа их конструкции, ни в связи с их генезисом. Предположение М.П. Абрамовой о возникновении подбоев на территории северо-западного Причерноморья и о длительной традиции катакомб в Прикубанье еще требует разработки и привлечения новых данных и их статистической обработки. Так же, как для первых веков н.э., нельзя считать аланскими только подбойные погребения в степном Предкавказье [Абрамова, 1988, с. 14].

Представляет интерес исследование тех деталей погребального обряда, которые можно связывать с сарматами. На основании немногочисленного археологического материала сложился определенный взгляд на то, какие признаки можно связывать с сарматами; к ним относили наличие меловой подсыпки, перекрещенные голени, положение кисти руки на таз [Мошкова, 1989, с. 192, 193]. С увеличением общего количества материала самые простые подсчеты показали, что рассматривать эти признаки в качестве этнических нельзя: например, на Маныче, в зоне обитания сираков, меловая подсыпка отмечена менее чем в 2% погребений, а в позднесарматских памятниках, согласно сведениям М.Г. Мошковой, - в 19,7%.

Еще в 1963 г. И.С. Каменецкий пришел к выводу, что в погребениях меотов - коренных обитателей средней и нижней Кубани - такая деталь погребального обряда, как перекрещенные ноги, встречается чаще, чем в собственно сарматских памятниках. Подсчеты по позднесарматским комплексам, произведенные М.Г.Мошковой, показали, что в целом этот признак составляет лишь 3,5%, увеличиваясь по направлению к юго-западу, и во II– IIIвеках н. э. насчитывает до 7-8% (очевидно, как она полагает, под влиянием меотов) [Мошкова, 1983, с. 31]. Это же касается положения кисти руки на тазовых костях - в позднесарматских памятниках этот признак составляет около 20%, поэтому нельзя, рассматривая северокавказские памятники, перечисленные детали обряда считать признаком сарматского влияния.

Вообще, наблюдения, построенные по данным погребального обряда, могут лишь в том случае служить нам основанием для каких бы то ни было этноисторических построений, когда подсчитаны по дробной программе не только все материалы с изучаемой, но и со всех сопредельных территорий, как это сделано и делается в последнее время в серии выпусков материалов по статистической обработке погребальных памятников сармат под редакцией М.Г. Мошковой. Коль скоро это не осуществлено, наши выводы остаются предельно гипотетическими.

Итак, наши представления о жизни населения Северного Кавказа в последние века I тысячелетия до н. э. крайне ограничивает немногочисленность археологического материала, плохая научная документация и отсутствие статистических подсчетов. Мы можем предполагать, что в горах продолжало жить местное население, сохранившее устойчивые культурные традиции, сложившиеся в кобанской культуре - и очень медленно эволюционировавшие [Абрамова, 1989, с. 270, 271].

Степи были заняты кочевыми сарматскими племенами, вступавшими во все более тесный контакт с населением гор и предгорий. Важно подчеркнуть, что как для Северного Кавказа, так и для северных пограничных районов расселения сармат смешанный характер культуры «затрудняет ... разделение сарматского и несарматского населения ... (поскольку) смешанность, слитность культуры бывает иногда поразительна» [Мошкова, 1983, с. 31]. Последний обзор антропологического материала Предкавказья рассматриваемого периода, к сожалению, очень немногочисленного, показал высокий уровень его неоднородности и «сложности этнической истории каждой из популяций, оставивших эти могильники» [Герасимова, 2004, в печати]. Кроме того, обработка антропологических серий, происходящих из могильников эпохи бронзы в степных районах Северного Кавказа, указывает на то, «что круглоголовость... не обязательно должна быть свя-

[71]

зана с притоком сарматского населения» [Герасимова, 2004, там же]. Следовательно, при интерпретации археологических и антропологических фактов мы видим, что увеличение объема материалов показывает, что ряд излишне прямолинейных утверждений может не выдержать испытания временем и потребовать корректировки. Но, главное, если количество материалов в северных степных районах увеличивается, то, к сожалению, археологических и антропологических данных по горному населению Предкавказья остается слишком мало для того, чтобы представить конкретно все формы взаимоотношений местного и пришлого населения.

[72]

Цитируется по изд.: Ковалевская В.Б. Кавказ – скифы, сарматы, аланы. Iтыс. до н. э. – Iтыс. н. э. М., 2005, с. 67-72.