Сорокин В.В. Голубые верблюды.

От редакции: этот ближневосточный очерк впервые был напечатан в кн. Благодарение. Поэт о поэтах: Портреты писателей, очерки, литературная критика. – 304 стр. / Вст. ст. Евг. Осетрова. М., 1986.

Амман — белокаменный город. Виллы, особняки, дворцы, как бы наступая друг на друга, соперничают между собою новизной и роскошью. Сизый камень тонко и мягко мерцает, желтый плавно окрашивает очертания зданий, белый придает им легкость и полет.

Два этажа, три этажа, четыре этажа — на двух человек, на трех человек, на четырех и так далее... И все это — личное, свое, собственное, как перстень, как галстук или же — имя. Король Иордании строго запрещает вытягивать дома вверх, поэтому уровень строений более или менее сохраняется. Исключение — государственные фирмы, банки, управления.

О, вездесущая частная инициатива и фантастическая страсть к предприимчивости и торгу!

Мой особняк — два этажа, а твой — два с четвертью. У моего особняка — балконы направо, у твоего — налево. Мой особняк имеет четыре угла, а твой, чтобы я знал и чувствовал твою силу,— шесть. Я к своему особняку подвел дорожку и разбил автоплощадку, а ты к своему направил мраморно-колонный тракт, и там, перед парадным входом, на взгорье, чтобы видели,— забетонировал квадрат и властно установил пузатый американский «Форд».

Новые улицы Аммана наполнены шорохом, гулом, кашляющим свистом автомобилей. Японские, западногерманские, французские капиталы проникли, въехали сюда на синих, красных, бежевых, зеленых черных и самых разных машинах — от кнопки «Тойоты» до огромного «Форда», венчающего общую суету и заботу делового мира Иордании. Тойота — название, облагороженное иорданцами.

Машины — перед виллами. Машины — перед особняками. Машины — перед дворцами. Виллы — на ровной долине Аммана. Особняки — взбирающиеся на холмы из этой небольшой долины. Дворцы — удаляющиеся за первые очертания Аммана, за его яспнопогодную перспективу. Но сколько стоит вилла? Почему ценою и богатством уступает ей вон тот особняк? И когда возле того дворца, напоминающего собою неплохой современный молокозавод, вырастут деревья?..

Частная инициатива! Фанатическая страсть! Моя земля — точно от сантиметра до сантиметра,— под жилищем, гаражом, бассейном и подъездом к жилищу. Не до скверов Амману, не до садов. Не до библиотек Амману. Но есть за Амманом университет. Там — скверы. Там — сады. Там — библиотеки. Дорого? Конечно, учиться в нем — дорогое занятие. Но виллы, особняки, дворцы, они — еще дороже!

Иорданцы — народ красивый, веселый. Мне показали одного рабочего, дробящего кайлом скальный грунт под фундамент очередного особняка или бетонного квадрата возле особняка, где властно будет установлен самоуверенный и пузатый американский «Форд». Рабочий — недавний богач. Он крестьянствовал. Получал добрые урожаи. Продавал овощи, фрукты. Но под натиском капитала не выдержал, продал землю. Продал удачно. Купил «Мерседес» Отдыхал на Красном море. Побывал в Саудовской Аравии.  Заглянул и в другие арабские страны. Постепенно растратил деньги. А тут крупно не повезло: попал с «Мерседесом» в аварию. Вылечиться денег не хватило, а «Мерседес» отремонтировать не на что. Пришлось руль западногерманской машины сменить на обычное пролетарское кайло.

И пятачка собственной земли нет в центре Аммана. Есть — виллы, особняки, дворцы. Каждому члену семьи по этажу, каждому по своей доле земли. Не важно, чья она была до меня, главное — она моя. А тот вчерашний крестьянин, нынешний рабочий, дробящий грунт для очередного особняка, без кайла не останется. Сломает — дадут другое.

Амман — белокаменный город. Виллы. Особняки. Дворцы. Амман — серебристый город. Амман — солнечный город. И над плоскими крышами — густо взметнулись минареты мечетей. Они заполонили город. Они вписаны в него.

Амман без минаретов — не Амман. Они, стойкие и звенящие, восторженно нацелены в бездну, туда, откуда однажды раздался грозный и бессмертный голос аллаха — приказ о бесконечном продолжении жизни, приказ об утверждении своей недремлющей миллионной дольки по имени «Я» в общей хаостично-беспокойной молекуле человечества.

Твоя частица, твое «Я» — в атоме, в народе твоем. И религия, засучив рукава, стремится и сегодня подогреть личностный эгоизм, наивное желание уберечь свое родовое и нравственное наследие от грубых прикосновений корпоративно-индустриального ветра. Но прикосновения неотвратимы. Неотвратимы порою и аварии, после чего владелец, «Мерседеса» вместо изящного руля сжимает в ладонях суковатую ручку кайла.

Я мысленно цитирую Дмитрия Кедрина:

Как песок сквозь пальцы,

Как сквозь ведро дырявое — вода.

Теснится человек на площадях, на улицах. Теснится в ресторанах и в магазинах. Магазины в старой части Аммана завалены заграничными товарами. Маленькие и большие магазины держат на прилавках, на складах тюки ситцев, коробки с приемниками, телевизорами, магнитофонами, фотоаппаратами, утюгами, фонариками — и все это — Америка, Япония, Франция, ФРГ. Запад торгует, считает динары, меняет их на доллары, стерлинги, франки.

Светел белокаменный Амман. Рано утром его согревает спокойно-пламенное солнце. Поздно вечером не дает ему простыть могучее дыхание близкой пустыни.

День в Аммане не наступает, а появляется сразу. Глазастый и серебристый. Серебристость — над плоскими крышами вилл, особняков и дворцов. Серебристость — над долиной, над холмами. Серебристость — над задумчивыми далями, над мудрыми древними горами.

Вечер в Аммане тоже не наступает, а появляется сразу, плотный и победительный. Амман замирает, растворяется и спит, благословленный диктаторским басом муэдзина, требующим от горожан молитвы и повиновения аллаху. С первым лучом зари этот бас, ошарашивая твою душу, гремит и рокочет с минаретов мечетей, возвещая о начале забот, радостей и огорчений, зазывая тебя присягнуть верностью и покорностью владыке Вселенной...

Так что одни верующие амманцы молятся своему мусульманскому богу, покупают вещи и предметы западного производства, дробят киркой железный грунт под виллы особняки и дворцы, другие заселяют эти сказочные сооружения, учреждают в них собственный порядок и красоту и жертвуют щедрые средства на строительство новых мечетей с дешевыми бетонными минаретами, звеняще встающими над Амманом.

А ветер времени летит и летит. Солнце поднимается выше и выше. Серебряный свет его падает на долины, ласкает тела древних, измученных войнами и стихиями гор. А дальше — пустыня. То желтая, то красная, то печально-голубая, пустыня ловит твой взор, пленит и перелистывает твою память.

Я развернул журнал «Огонек» и увидел портрет замечательного палестинского поэта Муина Бсису. Под портретом — некролог. Позвонил тут же в редакцию. «Да, Валентин, он умер от разрыва сердца. Но пока не знаем—то ли когда самолет приземлялся, то ли — до того, в полете... Наверное, в полете...» «В полете!— повторил я про себя.— Настоящие поэты всегда умирают в полете...»

Муин Бсису находился на огневом вале Бейрута, где насмерть сражались палестинцы и ливанцы в осенние дни 1982 года. Муин Бсису, не однажды травленный и арестованный негодяями века, верил в свободу родного народа и погиб за нее. Муин Бсису — гордый палестинец. А в Израиле в осенние дни 1982 года один поэт — я, к сожалению, не сохранил в памяти его имя — написал стихотворение «Гробы». Гробы, едущие от стен Бейрута в отчие дома. Бравые солдаты, возвращающиеся в гробах назад. Реваншисты, обманутые ядовитой пропагандой сионизма, пьяным угаром шовинистической мафии.

В автомобиле, по дороге к Мертвому морю, мои друзья, иорданцы и палестинцы, на арабско-русском исковерканном конгломерате объясняли мне смысл стихотворения «Гробы» бесстрашного еврейского поэта, а я оформлял их фразы в такие жесткие строки:

Вам, прячущимся за спины горестных матерей,

Вам, разбухающим на крови, как поганые грибы,

Мешают спать по ночам глаза матерей

И скрытно сколоченные в песках гробы.

Муин Бсису и безымянный израильский поэт, автор мужественного стихотворения «Гробы»,— братья по классу, братья по единой священной борьбе за свободу, а ее богачи не вручают народам и государствам добровольно. Свобода — дело классовое. Свобода — дело пролетариев.

Поблескивало ноздреватое шоссе. Потрескивал асфальт, иногда набегая на ровный и гудящий бетон. Дорога петляла, извивалась, огибала гору, падала в долину, стрелой рассекала ее и опять изгибалась и петляла. Горы и горы. . Холмы и холмы. Красный цвет каменных гор. Матовый цвет скал. Багряный цвет песчаного простора. Голубизна. И снова — горы. Красные. Каменные. Молчаливые. Я нигде не встречал такой угрюмой и суровой красоты, такой головокружительной рельефности, такого причудливого скопления камней.

Рядом — старик, горбатый, покачивающийся. Бредет он через аравийские дюны, через могильные выжженные курганы, каменный и неговорящий. Из чего он? Время обтесало его и ссугорбило. А там — храм. Там — колонны. Там — порталы. Там — черные залы. Они еще не свободны от запаха доисторических существ. Они стоят, слушая вздохи откатившихся царств и народов. И впереди — не гора, а затверделая дума — дума многих государств, многих народов и твоя...

Низкие облака проплывают над распахнутым, разрушенным краем, затерянным среди рыжих далей пустыни, среди разламывающихся гигантских утесов, одиноких мраморных глыб, застывших по сторонам торопливого пути, запруженного многотонными грузовиками — иноземными ревущими: буйволами. Ревущие буйволы везут прокат, воду в негорящих баллонах, спрессованный газ, тес и прочее. Когда-то здесь медленно и трагично проталкивались от города до города караваны, удивляя низкие и закопченные селения, вспугивая настороженно-замкнутых бедуинов. А теперь — катись!

Но скала наклонилась к скале. Глыба наклонилась к глыбе. Гора зашушукалась с горой. И облака заволновались. Заметались. Закружились. Мелькнули у дороги гробнички, вытесанные кое-как из непрочного известняка. Обнажилась странно спрятавшаяся в мраморных изломинах речушка. Задышала. Забулькала.

Скалы голые. Сопки голые. Горы голые. Голо вокруг. Но каждая гора обозначена и проименована Библией. Вон с той, помятой в предплечье горы, обращался Моисей к иудеям, прививая им нравственные начала, остепеняя в них непотребные буйства...

Не мог подумать пророк, что его подопечные через много лет и сотни веков грянут самолетами и танками по ветхим тропам безъязыких пустынь, по красным скалистым вершинам и вымажут безвинной кровью ступени памяти и боли, поднявшие его сказать истину брату. Вот — деревня, расстрелянная танками в 1968 году. Вот — дом, взорванный израильским снарядом. Вот — школа, проколотая змеиными пулями даяновской солдатни.

А вот — палестинский лагерь. Здороваюсь с девочкой лет десяти — одиннадцати. Рука девочки — рука уральского кузнеца, стальная, натруженная в бесконечной работе на земле. Надо выжить. А выжить можно только трудом. Только неистовой заботой об отце, сестренке, о семье. Дается палестинской семье 96 квадратных метров. Стройся на них. Паши на них и сей. Разводи на них скот, птицу. Куда ни сунься — 96 квадратных метров.

Чистота необыкновенная. У мусорной ямы, вскрытой поблизости с лагерем, старики, молодые мужчины, подростки, дети. У каждого — ведерко или корзина, лопата или грабельки, словом — орудье, опоражнивающее яму. Ни соринки под крышей. Ни мухи во дворе. Ни клочка грязной тряпки. Ни крошки пищи. Заведись зараза — эпидемия погубит весь лагерь. А базар — как базар. На прилавках румянятся перцы, красуется необыкновенной величины картофель, лук длиной с южный сочный тростник, огурцы величиной с нормальное коромысло, сытые баклажаны, капуста, яблоки, виноград.

Мальчишки, резвые и крикливые, просят купить у них какую-нибудь безделушку, взрослые зазывают посмотреть их замысловато-ненужные товары. Торгуют почти все.

В ресторанах — пиво, коньяк, виски, водка, арак. Пища во множестве блюд, приготавливается из гороха, риса, молочного сыра, на различных маслах с приправами из овощей и фруктов, а также рыбная и мясная. Но без резких вкусов, исключая кавказские блюда. В Аммане много черкесов. Они — воины, генералы, министры.

В гостиницах Аммана, в буфетах, дорожных закусочных, в школах и училищах, музеях Иордании со стен улыбается лицо короля Хусейна. Привычное. Простое. Знакомое. Есть в этом лице черты таксиста, не раз встречавшиеся тебе. Король водит автомашину, катер, самолет. На иных фотографиях король не один — с супругой, прочной и дородной.

Развернулась ноздреватая дорога. Задвигались вдали облака. Оживились гранитные скалы. Глубоко и трудна вздохнули горы. Зазвенели красные пески. Замерцало багряное ширококрылое солнце. И снова мятежный ветер Востока застучал в стекло «Тойоты», заскулил, забился под колесами, и рыжая древняя пыль мертвых пространств подвинулась в сумерки.

Через сердце проклевываются и вырастают слова:

Священная Природа!

Твой нежный друг и сын

Невинен пред тобою.

Земля. Природа. Человек. Время изменяет землю, обедняет природу, опустошает человека. Но Карамзин верил в его изначальные созидательные черты. Неспроста ныне человек так тревожно следит за изменением природы, меняясь и углубляясь заботами сам.

Природа создала человека и никогда не разрешит ему отдалиться от нее на такое расстояние, духовное и физическое, где бы ее власть перестала воздействовать на человека, продолжать лепить в нем и утверждать главные черты — мудрость и бессмертие...

Будучи в гостях у иорданцев, я почти ни у кого в доме не заметил порядочной личной библиотеки. Книги, как мне растолковали, в основном водятся у тех, кто учился в Советском Союзе. А в обычном доме иорданца книга — редчайшая вещь. Нам слышать это странно...

Издательское дело в Иордании вообще не поставлено. Выпускается несколько газет и журналов. Но книжная жизнь — на нуле. Не с кем, да и смешно рассуждать о профессиональной судьбе литератора. Профессия литератора, журналиста сможет кормить тебя лишь тогда, когда имя твое прозвучит во всем арабском мире.

Иорданцы и палестинцы, прогрессивная их часть, пристально следят за нашей литературой. Но возможность широкого знакомства с нашими художественными произведениями ограничена. На европейских путях приобретают они книги Чингиза Айтматова, Расула Гамзатова, Кайсына Кулиева и некоторых других авторов. С английского, немецкого, французского языков они переводят произведения названных мною писателей на арабский. Переводное дело, так же как и книжное, слабо организовано в Иордании и носит чисто индивидуально-частный характер.

Но интерес к нашей литературе большой. Молодая интеллигенция Иордании тянется к нам, желает знать о Советском Союзе подробнее, шире, глубже. Особенно — палестинцы. У них все надежды обращены к нам, к нашей Родине. На пресс-конференции в городе Эрбете я долго и неспешно рассказывал о писательских заботах и успехах. Слушали меня внимательно. Благодарили порывисто и дружно. Вскидывали над головами ладони — забрасывали вопросами. Обижались на весьма незначительный завоз русских книг в Иорданию.

Почему, мол, русские имена не так громко звучат на Западе?.. Я отвечал спокойно, указывая на бурный рост наших литератур, на высокий уровень жизни в республиках Советского Союза. Соглашались, а потом снова слышал: у нас нет русских книг.

«Левый», симпатичный и бородатый поэт, осведомляется о Евтушенко. Здорово или не здорово его у нас зажимают, ограничивают. Сообщаю им о юбилее Евгения Александровича Евтушенко, о его фотовыставках, выступлениях по телевидению, о многочисленных его изданиях за последние два-три года, о его работе в кино, называю орден Трудового Красного Знамени, украшающий грудь поэта,— молчат, удивляются...

Рассказываю им о Василии Федорове, Иване Акулове, Борисе Можаеве, называю имена новых звезд нашего литературного небосклона. Изумленно качают головами. Ждут пояснений. Бывшие студенты МГУ интересуются литпередачами «Вокруг смеха». Не понимают, как можно такой огромной и серьезной стране хохотать вокруг одного несерьезного человека. «Вокруг смеха» у них ассоциируется с метким русским выражением «вокруг пальца»... Спрашивают, женат ли я и на ком женат, на советской подданной или на иностранке. Иорданцев умиротворенно направляет и опекает народный поэт Наеф Абу Убет.

Наеф Абу Убет объявляет под аплодисменты перерыв. Садимся в его кабинете пить чай. Еще светло. Окна высокие. Вижу дорогу. Вижу голубые облака на голубом небе. Вспоминаю раскопанный город, древний римский город. По его развалинам-останкам бродили мы с палестинцем Хусейном Джуме целое утро, до этой встречи в Эрбете. Дворцы. Храмы. Театры. Имперский город. А теперь — скелет. Что-то есть в нем от скелета огромной рыбы. Рыбий скелет я видел в Якутии. Под старинным дном Лены... Судьба древнейших животных и судьба древнейших городов земли имеют общие черты забвения.

А небо голубеет. И облака летят. Голубая пустыня клубится и движется за окном. И вдруг чудо — два голубых-голубых верблюда встали, отряхнулись, торжественно повели умными мордами и зашагали царственно и начали таять и таять за облаками, за небом, за далью. Поголубели невысокие горы. Поголубели желтеющие поля. Мир поголубел. А верблюды таяли и таяли. Куда они уходили, дремотные и голубые?

«Ах, Есенин. Есенин! Зачем же ты вновь тревожишь и жжешь мою душу? Я давно уже старше тебя годами...»

О, эта ночь! Как могильные плиты

По небу тянутся каменные облака.

Выйдешь в поле, зовешь, зовешь,

Кличешь старую рать, что легла под Сарептой,

И гладишь и не вид ишь — то ли зыбится рожь,

То ли желтые полчища пляшущих скелетов.

Нет, это не август, когда осыпаются совы,

Когда ветер по полям колотит дубинкой грубой.

Мертвые, мертвые, посмотрите, кругом мертвецы,

Вот они хохочут, выплевывая сгнившие зубы.

Широко отворилась дверь. В кабинет Наефа Абу Убета вошла стройная золотоволосая женщина. Она очень юная. Огромные глаза кричали. Слезы катились по бледным щекам.

— Здравствуйте, дорогой Валентин Васильевич!

— Здравствуйте!

— Я с ужасом отметила сегодня, слушая вашу речь, что я забываю родной русский язык. Я все время тут говорю на арабском.

— Мама ваша тоже, наверное, сейчас плачет? Где она?

— Она под Ростовом с бабушкой. Мама учительница, и бабушка учительница. А я вот здесь оказалась. Здесь...

— Но вы, я думаю, очень счастливы.

— О, муж, семья, даже дети не заменили мне Родины!

Плечи ее вздрагивали. Голос упал. Глаза высохли и потухли. Показался из-за спины усатый муж. Довольный, справный, он протянул мне руку, произнес:

— У нас четыре ребенки. Я уговаривай жена родить пятый ребенки, но она не согласен. А товариш, женатый на русской жена, рожает восьмой ребенки. А другой товариш, его жена родит скоро девятый ребенки, девочка будит. Шесть русских жена у моих десятый товариш!

Женщина поправила мужа, конфузливо и чуточку поморщась:

— Муж говорит, из десяти его друзей шесть женились на русских девушках.

— Понятно. Интернационалистки, значит?

— Интернационалистки. В молодости все хорошо. А прозреешь — заревешься. Сядешь в особняке — сидишь. Справа — вилла. Слева — дворец. Впереди — красные горы. Позади — красные горы. И — мечети, мечети, минареты, минареты. У стола — мужчины. На улице — мужчины. А мы-то привыкли вместе разговаривать, вместе есть и пить, хоть при гостях, хоть без гостей. А Дон-реченька? А Москва? А грозы наши? А метели наши? Господи!..— И она кинулась ко мне, рыдая и выговаривая какие-то старинные русские слова. Я слышал их в забытом детстве. Слышал от матери и бабушки. И теперь говорила их она, эта золотоволосая юная женщина. Я суетливо допил чай и уехал.

Дорога бежала и задыхалась в едва освещенном горном просторе. Луна плыла низко и холодно. По стеклам автомобиля постукивал январский дождь. В стороне, на высоком холме, справа промаячил останками город. Слева засверкал огнями палестинский лагерь.

Надвигалась влажная ночь. Мгла не отползала от дороги. Уплыли голубые облака. Исчезли мои голубые верблюды. И только ты, только ты, золотоволосая муза моя, шептала мне вещие тайны, врачевала мое непокорно-ранимое сердце. Я уходил к Уралу, к Рязани, к Подмосковью, к Александру Блоку:

Задам же в ясный час торжеств

Ты злишься, мой смычок визгливый,

Врываясь в мировой оркестр

Отдельной песней торопливой?

Раздался оглушительный хлопок, а за ним — резкий и разрывающий темноту треск.

— Гром?— спросил я у Хусейна. Сухонький палестинец повернулся ко мне от баранки и прокричал:

— Израильский самолет перешел звуковой барьер!..

Израильские бомбардировщики и хищные истребители, узнал я, сбрасывают на землю свои стальные запредельные страсти, пугая невинных жителей бедной пустыни.

Неделя промелькнула под колесами автомобиля. То — Красное море. То — Мертвое море. То — каменный город Петру. Я часто вспоминал Алима Пшемаховича, его предупреждение. Иорданцы гоняют машины, не помня себя. А дорога — не ахти какая. Узковатая и витиеватая. Кое-где и кавказская, с восьмерками, с такими завитушками, что перекидываешься в кузове.

Бессчетные стада камней. Камни и камни, покуда взор твой не выронит их и не сольются они с общей картиной рыжей холмистой пустыни. Говорят, когда-то на этих опустошенных склонах, на этих вылинявших горах и равнинах зеленели леса, шумели родники, цвели кустарники, пестрели цветы. Но войны, чужие солдаты опустошили благословенный край, бросили его на испепеление солнцу, на съедение рыжему ветру. Рыжие пески. Рыжее небо. Рыжие дали. По ним прозвучали и братоубийственные распри, иордано-палестинские, спровоцированные сионистами.

По канавам валяются неубранные «Тойоты», «Форды», «Вольвы», «Мерседесы», «Нивы» и «Лады». Валяются, даже с моторами, с шинами, с фарами. Куда их девать? Ремонтные мастерские — легкие, такие лишь, какие должны быть в стране, не имеющей ни одного завода, ни одной серьезной фабрики. Япония, Европа снабжают иорданцев всем —от лезвия бритвы до пластмассового дивана. Иордания — рынок, потребительский рынок. Правда, сейчас в стране разыскивают нефть и разрабатывают фосфаты.

Недалеко от Красного моря нашу машину слегка «царапнул» встречный «Форд». Машина как бы присела, боднула воздух и со скрипом выровнялась, а «Форд», не оглянувшись и не заметив нашего замешательства, рычал и раскручивал километры дальше.

Если встать у залива Красного моря к закату лицом, то на левом берегу — город Акаба, курортный город Иордании. Но не только курорты держат этот город. Десятки кораблей, нагруженных разными товарами, продуктами, ищут свой час пристать, кинуть трапы и освободить трюмы. Италия, Греция, Болгария, Турция — тут под флагами. Высоко и вдохновенно реет на мачте теплохода и наш красный флаг.

На правом берегу — израильский город Илят. Оба города, и Акаба и Илят, соперничают в желании утвердиться, обосноваться и расти... Акаба — город магазинов и лавочек, а в целом — гостиницы и рестораны, пляжи и весельные лодки, качалки, интеллигентный верблюд с жуликоватым хозяином, зазывающим сфотографироваться за три динара, считай — девять долларов — и получить сразу готовую красочную фотографию. Фотография, как мыльный пузырь, лезет из мяукающего зарубежного аппарата.

Снующие мальчишки, с газетами, конфетами, пирожными. Я видел детеныша, ростом не выше мужского ботинка сорок второго размера, но он уже выдавливал из себя какие-то азартные звуки и вовсю торговал папиросами «Север»...

В саду, шелестящем вокруг нашей гостиницы, я заметил удивительные кусты, напоминающие уральский шиповник, но без колючек, ниже, ласковей. И на кустах — похожие на мелкие головки мака цветы. Нежно-алые, тихие, робкие. Кусты—«Умкультум». «Умкультум — имя знаменитой арабской певицы.

Красота женщины почитается в арабском мире. От нее! хотят лишь ласки и продолжения рода, а остальное — доделывают мужчины.

Но остальное — тоже очень важное: беречь родную землю, строить фабрики, заводы. Большинство женщин, в том числе и русских, вышедших замуж за арабов, справляются со своими обязанностями, а вот рыцарям их не всегда удается быть на высоте положения... Минарет — не ракета. А израильский город Илят — под боком. Там, на правом берегу, расположился мобильный военный аэродром. И тут же — танкодром. Вечером несколько могучих прожекторов Илята разорвали над Акабой мглу и рассеяли ее. Было так светло — можно было разглядеть цвет глаз прохожих.

Израиль выдвинулся на территориальный угол Иордании и Саудовской Аравии. Под его прожекторами — иорданский порт и пограничные ворота Саудовской Аравии. Стоит Илят жестко и крепко. За его спиною толпятся здравницы, построенные на американский манер. Сирия и Египет просматриваются израильской авиацией так же непосредственно, как прожекторами процеживается ночной иорданский порт Акаба. Израиль — свинцовая перчатка на разбойной руке империализма.

Израильтяне любят бродить по библейским местам, чужим весям, имеющим любое маломальское отношение к Библии, хотя Библия принадлежит не только евреям. Уже доказано: Библию творили многие народы, многие культуры. Но захватчикам изучать собственную историю некогда. Им нужен куш. Нужна война. Нужны победы. Илят, мне объяснил Хусейн,— имя пророка Ильи. Но пророк Илья ездит на громовой колеснице, предвещающей дождь и урожай, а израильтяне ездят на стальных танках, рыгающих смертоносными снарядами, летают на «Миражах» и «Фантомах», роняющих бомбы, от которых содрогается и Мертвое море.

Родная русская поэзия, все края (необъятной земли отображены тобою. То — звенишь ты и пластаешься зеленой! ветровой степью, то — шумишь и плещешь голубым неутихающим приливом, то — куполишься и сверкаешь утренним радостным небом. И смотрю я не насмотрюсь очами Валерия Брюсова на холмы и на взгорья, поросшие серебристой сосной. Вот побежала по откосу к мерещащемуся родничку ива, но добежала — разочаровалась: нет ни росинки «а вечных безжалостных камнях бывшей горной речушки, и затрепетала, закручинилась, приостановилась. А сосны наклоняются под ветром. Серебряный их свет осыпается в просторе и меркнет:

И после долгих, сложных, трудных

Лет,— блеск полуденных долин,

Овод сосен, сизо-изумрудных,

В чернь кипарисов, желчь машин.

И дали моря зыбь цветная,

Всех синих красок полукруг,

Где томно тонет сонь дневная,

Зовя уснуть — не вслух, не вдруг…

Зеленый пейзаж в Иордании — редкость, как родник, как струйка драгоценной воды. Зима выдалась теплая, почти жаркая — в костюме душновато, дождей в январе нет. Пустыня заугрюмилась и отвернулась от людей. Несчастные бедуины, млея и обугливаясь под немыми лучами солнца, копошатся около раскинутых шатров. Шатры эти, горько говоря, жмутся к дорогам, к городским очагам, к поселкам.

Ни овечки, толкущиеся возле шатра, ни голубые верблюды, ни кипящие разноцветно, как бабочки на болоте, дети не снижают печали этой обители, ненужности ее среди свистящих песков, рыжих зачерствелых дюн, холмов и гор, свирепо закиданных литыми камнями. Кто их немилосердно закидал, что за неизвестные миру великаны?

Бедуину трудно содержать многочисленную семью. Если он выдает замуж несовершеннолетнюю дочь, все его родные, и он сам, клянутся на Коране — будто ей исполнилось шестнадцать лет. А кто опровергнет? Ветер? Пустыня?

Разводы — только в среде интеллектуалов, но они существуют и число их увеличивается... Предпочтение при дележе— мусульманскому духу. Детей могут отобрать у матери-иностранки, дабы привить им минаретную несгибаемость нации, ввести их в храм великого аллаха.

Если бы тот рабочий, обманутый торгом, долбящий грунт в Аммане под новое здание для миллионера, и вон тот бедуин, стерегущий три или четыре тощих овечки на обглоданном бугре, договорились помочь друг другу, понять друг друга, израильской команде пришлось бы завести моторы танков и самолетов ,и откатиться в глубь собственного отечества. Но крепка долларовая рука Запада, хитер и неугомонен торгаш. Но сторожко и чутко проснулась заря над Мертвым морем. Там, за двести — триста метров, у Синая,— отряды в беретах, они в один момент перемахнут короткое это расстояние, брызнет кровь, загорятся дома, запылают посевы.

Из уст в уста, из эпохи в эпоху передаются легенды, как Христос ходил по воде и не тонул. А было такое зрелище, наверное, на Мертвом море, где не только благородный Христос, но и ни один израильский военный головорез не потонет. Вода, насыщенная солями, уплотнена невероятно.

Долго петляя и ползая между крутыми, рыхлыми обрывами на автомобиле, мы так и не выехали на берег реки Иордан. Повернули обратно. На западном берегу Иордана — палестинцы. На восточном — палестинцы. Иордан — межа. Граница. А народ один. Один по крови и по характеру. Один по истории. Палестинцы, сопровождавшие меня, показывали руками в сторону Иордана и кричали:

— Валентино!

— Валентино!

— Там Палестин!

— Там Палестин!

Горло мое сдавливали слезы. Я видел не человека-сироту, а народ-сироту, у которого отняли материнскую его землю.

Древние люди, борясь с врагами или воюя за свою фанатическую веру, отступили в камни, в скалы, в горы, сложенные из красных гранитных плит, кряжей, столбов, колонн. Начали увеличивать свой род, жить. Века за веками, тысячелетия за тысячелетиями они пилили, крошили, раскалывали этот красный гранит, эти почти железные скалы и вбивали в них свои немудреные, но точно продуманные кельи. Не пещеры, нет — жилища.

Семья помогала семье, день помогал дню, год помогал году, и так — сменялись поколения, уплывали, как облака, клубились, как дюны пустыни, удалялись, как скорбные караваны верблюдов, пропавшие в песчаном мареве.

Религия давно стала историей, легендой. И даже стойкие минареты Востока не спасут и не отреставрируют. Человек перешагнул «праведную и священную» колыбель бога, изгоняя врагов, сея пшеницу, воспитывая детей.

Тело Христа, доказывают сионисты, погребено в Израиле. Там же — пристанище Магомета. Там же где-то захоронено тело Иуды. Три лика. Три древних пересохших русла трех идей. По ним, по этим пересохшим руслам, при удачном повороте событий, хлынут доллары, динары, франки, стерлинги, азартное молодое туристское золото стран я народов. Борьба за святые места — кровавая конкуренция. За тенью трех — триединое грядущее торговое дело, доллар и доллар, нефть и нефть!

Лучшее опровержение молитвы ныне — честный -и самозабвенный рассказ об историческом пути народа. Весь этот путь — уход от догмы.

Грубо попирать религию, запрещать произносить имена ее творцов, вычеркивать пословицы и поговорки, разрушать структуру речи, тонко окаймленную заповедальными мотивами, значит быть на службе у разваливающихся символов веры, поддерживать личной безграмотностью их мощи. Нам эту истину не раз доказывали завоеватели, срамящие чужие святыни, срывающее с храмов золото, иконы и кресты...

Город Петру устал от памяти. Устал от времени, движущемся над ним. Замки в скалах. Храмы — в скалах. Дворцы—в скалах. Амфитеатры — в скалах. Рынок — в скалах. Огонь — в скалах. Вода — в скалах. Тут не накосишь травы, не разведешь кур, не посадишь бобы. Словно камень пустыни, камень холмов и гор, камень рыжих обветренных пространств сгрудился тут, переплавился и поднялся, искореженный, измятый, неодолимый — двумя грядами, в которых родился город.

Куда он исчез? Какие полчища ворвались в него и умертвили? Вон пробирается мелкими шажками ослик мимо камня, мимо торчащей глыбы, мимо бездны. На ослике перекидные сумки. С одной стороны — ребенок и с другой — ребенок. За осликом — женщина. Она еле успевает.

Вон мелькнула под нависшей скалой девочка. Девять или десять лет ей. На голове — кувшин. Глиняный, тяжелый. Вода, наверное, в нем? Мелькнула и пропала. Нет ее. Не было. Она почудилась. Но вдруг — вынырнула высоко-высоко. Совсем на другой скале. У входа в жилище. Проворна, неуловима. Своя — в расщелинах, распадах. Своя — среди изгибов гранитных чудовищ. Своя — на каменной тропе, на ступеньке первобытно-равнодушной природы. Ее встретил у жилища козленок и восторженно кинулся к ней.

И пешком, и на лошадке, и на «Таёте» я пробирался между утесами, протискивался под грозными скалами, собирающимися рухнуть, и опять возвращался на волю, на воздух, на солнце. Город Петру — высеченный из скал город внутри гор. Город Амман — город камня и бетона, вознесенный над пустыней. В древнем Петру были — труд и война. В Аммане — труд и торг. Вспомнил Акабу, Илят, расстрелянную палестинскую деревню. Вспомнил красные машины гвардейцев короля. Машин много. Гвардейцы— ухари. На границе я таких не видел...

Задумался. Оглянулся вокруг. Холмы. Горы. И недалеко, с горы, 'намеревается на коне спуститься в ущелье старая американская туристка. Одежда ее развевается. Длинный рукав — клок. И еще длинный рукав — клок. Два крыла. На голове, над длинной шеей — тюрбан. Длинный нос американки изогнут по-беркутиному. Большая. Грузная. Озирающаяся по сторонам, она не сидела, не ехала на маленькой и честной лошадке, а летела. Да, да, воинственна и несколько растрепанно летела над тихим библейским краем. Что-то выкрикивала. И озиралась, озиралась, цепко держа в когтях честную маленькую лошадку.

Прощай, Петру. Много ты повидал людей. Много пережил трагедий и чудес. Переживешь ты и это летающее чудо.

Амман. Белокаменный город. Виллы. Особняки. Дворцы. Красные машины гвардейцев короля. Мечети. Гладкие бетонные минареты. Быстрые вечера. Ранние рассветы. Спасибо тебе, Амман. Спасибо тебе, Иордания. Я — лишь гость. Я — уважающий другую нацию и другое государство человек, точнее — человек, уважающий не только свою, но и другую жизнь. Пусть звенят над пустыней серебряные дни. Пусть плывет над рыжими дюнами серебристое солнце. Пусть чаще и добродушнее поливают высохшую землю серебряные веселые ливни.

И снова — вздохи поэта Владимира Луговского, романтика:

В час предутренний видишь всю жизнь позади.

Шелест, шум, голоса окружают тебя,

И забытая страсть колыхнулась в груди,

И летят журавли, в поднебесье трубя.

Под Амманом, в палестинском лагере Бака, я поговорил с матерью шестерых сыновей, погибших в бою с израильтянами. Высокая. Статная. Черные умные глаза. Лицо — большое, красивое. Она послала их под танки. Сама послала под танки. Послала с гранатами. За Родину. За родной очаг. За могилы предков. За новый час покоя. Последним уходил — шестилетний. И тоже — с гранатой...

1984